Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]
И не ухать какой–нибудь отчаянной ночной птицей.
Я просто чувствовала, как оно растет, становится все больше и больше, тяжелее и тяжелее.
Наверное, я сумасшедшая, раз до сих пор помню это ощущение — как сердце увеличивается в размерах, заполняет собой всю грудную клетку и мне становится трудно дышать.
Пусть даже вечерний воздух был свежим и теплым, и это говорит за то, что все же была весна.
И я была в платье, предположим, что я была в одном только платье.
А если он и надел куртку, то это ничего не значит, может, это мне просто так помнится, что он был в куртке и шел по улице, а я тащилась рядом и вбирала в себя его запах.
У меня кружилась голова, я боялась, что упаду в обморок прямо на ходу. Шмякнусь на асфальт, обдеру себе в кровь руки и ноги.
Наверное, все дело в том, что хоть раз в жизни, но каждая из нас мечтает испытать это ощущение. Когда жизнь резко меняется и ты чувствуешь этот запах. И идешь за ним, идешь рядом с ним. И не думаешь о том, что будет дальше. Просто идешь. Это называется «потерять голову», но на самом деле все гораздо сложнее. Голову потерять невозможно, возможно другое — почувствовать, что это тот твой шанс, упустить который нельзя. Не в рациональном плане, не в плане устройства судьбы. В плане эмоциональном, хотя и это не те слова…
Видимо, я просто боюсь назвать это по–настоящему.
Какой бы откровенной я не казалась, я все равно боюсь сказать правду.
Я брожу вокруг да около, я подбираюсь к тому дню на цыпочках.
Я боюсь того дня, потому что он сделал меня совсем другой.
Сейчас я понимаю это гораздо лучше, сейчас, когда под левой моей грудью — кубик Седого.
А тогда, восемь лет назад, я даже не предполагала, что существует такой человек, Седой, и что в один странный день я с утра пойду к нему и робко открою дверь под вывеской «Ремонт человеков».
Восемь лет назад я шла по улице и хотела только одного: чтобы этот запах всегда присутствовал в моей жизни. Чтобы мне позволили вдыхать его, пить его, есть его, лизать его, купаться в нем. Чтобы этот запах стал всем, что вокруг меня.
И я совершенно точно знала одно: это не была любовь. По крайней мере, в привычном значении этого слова.
Хотя бы потому, что дома был мужчина, которому я уже больше года говорила эти слова.
— Ты меня любишь? — спрашивал он.
— Любишь, — отвечала я и закрывала глаза.
Мне отчего–то было приятней лежать рядом с ним с закрытыми глазами. Тогда я могла представить себе, что на его месте кто–то другой, не сосед, конечно, по лестничной площадке, и не очередной накаченный баран с киноэкрана, но кто–то другой. Совсем другой, тот, который сделает со мной все, что захочет.
И я не буду сопротивляться, я не буду притворяться ничего не понимающей дурой.
Я буду лежать под ним и кричать: — Еби меня, еби… И добавлять: — Сука! Сука!
Вот что я боюсь произнести вслух, как боятся произнести это почти все.
Потому что если любовь и есть, то она почти всегда лишена страсти. Той бешенной, похотливой страсти, которая просыпается иногда под утро, когда в спертом, заспанном воздухе ты вдруг чувствуешь невыносимую боль внизу живота. Боль и резь. Боль, резь и тяжесть.
Конечно, это позыв, чтобы сходить в туалет. Ты выбираешься из кровати и на сонных ногах, покачиваясь, с полузакрытыми глазами, идешь в это замечательное место, делаешь свои дела и так же возвращаешься обратно — на сонных ногах, покачиваясь, с полузакрытыми глазами.
И опять забираешься по одеяло, чувствуя рядом чей–то теплый бок.
И тогда сон слетает, будто его и не было.
Будто всю ночь бессонница.
Ты лежишь и таращишься в потолок, но потолка не видно — еще ночь и рассвет наступит не скоро.
Ты поворачиваешься на бок, обнимаешь руками подушку, зарываешься в нее, пытаешься вновь уснуть, но ничего не получается: сон исчез, будто его уничтожили, извели, убили — точно так же, как он это собирается проделать со мной.
И ты переворачиваешься на другой бок, прижимаешься к тому теплому, что лежит рядом, хотя прекрасно понимаешь, что нужно сейчас тебе совсем не это.
Не это тепло, не это тело.
Ты хочешь гладить не эту кожу, потому что эта тебе знакома как собственный дом.
Кухня, прихожая, ванная.
Гостиная, спальня.
Варианты возможны, варианты всегда есть, но это только варианты.
Основной же набор — один и тот же.
И ты лежишь и корчишься, стараясь не закричать. Конечно, можно разбудить это теплое, спящее рядом тело, можно приласкать его и возбудить, можно, в конце концов, и самой получить от этого тела удовлетворение, но все это будет не то.
Потому что хочется совсем другого: почувствовать себя не просто единственной, а на самом деле быть такой.
Одна женщина на земле и больше никого.
Кроме, естественно, того, чей запах доводит тебя до этого безумия.
Это абсолютно не отменяет желания заслать их всех в гетто или в резервацию.
Это просто другое желание, как есть день и есть ночь.
И тогда, если ты не будишь своего соседа по постели, то ты просто раздвигаешь ноги и начинаешь ласкать себя сама, закрывая глаза и представляя, что это делает с тобой кто–то другой.
Вот только не тот, кто рядом.
Тот — партнер по жизни, твоя официальная любовь. Может быть, что и муж.
Ты даже можешь от него забеременеть и родить ребенка. Но не ему, себе.
Я не родила тогда, я никак не могу родить и сейчас.
Кто–то скажет, что это главная причина, отчего я схожу с ума, что же, каждый волен судить, как хочет, но я знаю, что причина не в этом.
Причина в том, что когда жизнь становится обыденной и банальной, тебе хочется ее взорвать.
Сделать другой, изменить, сойти с ума, почувствовать этот запах.
Мы шли по улице и он почти не разговаривал со мной.
Он просто время от времени ронял какие–то слова, я нагибалась к асфальту, поднимала их, пристально рассматривала и складывала в сумочку.
На память: вдруг это не повторится.
Никогда.
— Хочешь кофе?
Эти два слова я выделила особо, достала даже носовой платок и протерла, чтобы они блестели.
— Так ты хочешь кофе?
— Хочу! — выдавила я из себя, понимая, что кажусь ему полной дурой.
Мы свернули в какую–то кафушку, в ней было людно и накурено. И кофе — судя по всему — здесь должен был быть отвратительным.
В таких кафушках кофе не может быть не то, что хорошим, но даже пристойным. Или неплохим. Или удобоваримым.
В таких кафушках подают исключительно пойло.
Он не хотел поить меня пойлом, он хотел угостить меня настоящим кофе. Несмотря на то, что был уже вечер, а значит, я могла получить вместе с кофе бессонницу. И все из нее вытекающее.
— Я сегодня один, — сказал он, — можем выпить кофе у меня.
Слова даже не нуждались в том, чтобы протирать их платком. Предложение было явным и наглым. И я согласилась.
Он подошел к кромке тротуара и поднял руку.
Я стояла за его спиной и смотрела на дорогу.
Я ни знала о нем ничего, кроме того, как его зовут.
И его номера телефона.
И того, где расположен офис, в котором стоит компьютер, за которым он сидел, когда я вошла.
И еще я знала, каким он может быть сильным и грубым, и как я могу кричать, когда он входит в меня.
Хотя тогда, в ванной, я не кричала, но я хотела кричать, а значит, что и могла.
Первая машина не остановилась, не остановилась и вторая.
Третья появилась сразу за второй и притормозила.
Он что–то сказал водителю, открыл заднюю дверцу и я села.
Сам он сел на переднее сиденье.
И даже редкие слова перестали падать.
Он молчал, машина ехала по вечерней улице, я смотрела в окно.
Самое странное, что запах стал еще сильнее.
Я чувствовала, что у меня больше нет воли, что я просто какой–то предмет, который везут.
Якобы пить кофе.
Или на самом деле пить кофе.
Просто ему захотелось выпить кофе и он прихватил меня с собой.
И я согласилась, вот только не спрашивайте меня, почему.
Ясно и так: за меня все решили и мне это стало приятно.
Мне стало приятно, что я могу не ломать голову над тем, соглашаться мне или нет, мне сказали: — поехали пить кофе!
И я поехала.
Машина остановилась, он расплатился, мы вышли.
Это точно была весна, потому что было тепло. А значит, что я была в одном платье.
Мы вошли в подъезд, он вызвал лифт.
На бетонный и грязный пол подъезда упало слово: — Приехали!
Дверь лифта открылась, он пропустил меня вперед. Помню каждое мгновение, будто это случилось сегодня утром. То есть, когда одна часть меня была у Седого, вторая все еще ехала с ним в лифте. Восемь лет назад.
Лифт остановился.
Он вышел вперед и пошел к дальней на площадке двери.
Я тащилась за ним, ноги отчего–то начали подгибаться.
